Статья посвящена анализу травелогов русских и иностранных путешествен¬ников, посетивших Кавказ в первой половине XIX в. Она акцентирует внимание на об¬разах «воображаемого Кавказа», созданного в сознании путешественника и того, на¬сколько он отвечал реальной действительности уклада региона и жизни его жителей. В статье указывается, что мотивы посещения авторами региона могли быть различными. Отдельные путешественники были частными лицами, ехавшими к новому месту службы или искавшими исцеления на Кавказских минеральных водах. Другие, прежде всего иностранные путешественники, зачастую выполняли разведывательную миссию в пользу своих держав. Но, невзирая на это, идеи, представлявшие в сознании путешественника «Воображаемый Кавказ» зачастую были одинаковыми: все описывали саму дорогу, используя схожие стереотипы и идеологемы. В статье подчеркивается, что схожими были описания неудобств дороги и почтовых станций, общим было восхищение Кавказской природой и горными пейзажами, у всех путешественниках присутствовал страх перед угрозой попасть в плен к горцам. Доказано, что путешественник, двигавшийся вдоль кавказского фронтира чувствовал, что он путешествует между двумя мирами: миром цивилизации, представленной европеизированной Российской империей, нацеленной на присоединение земель между Черным и Каспийскими морями и неизведанным миром, населенным горскими народами о которых он судил по услышанным на почтовых станциях или в российских поселениях историям. Показано, что на суждение путешественника о горцах накладывали отпечаток как известные в XIX в. подходы в Ориенталистике, так и знакомые образованной среде России и зарубежья произведения русского романтизма. В результате во взглядах на Кавказ, отраженном в путевых заметках это «двойственное восприятие» региона находило свое неизбежное отражение. Автор приходит к выводу, что путевые заметки, занимающие промежуточное положение между этнографо-статистическими описаниями и литературными произведениями приключенческого жанра, получали широкое распространение среди образованной аудитории, благодаря чему многие стереотипы восприятия Кавказа и его жителей закрепились в общественном сознании вплоть до начала ХХ века.
Интересным источником по истории Кавказа являются травелоги — путевые заметки, сделанные людьми, посетившими регион в середине XIX в. Мотивы, заставлявшие человека пуститься в дальний путь через неспокойное приграничье, могли быть различны: путник, подобно отставному морскому офицеру В. Броневскому мог искать исцеление от своих болезней на Кавказских Минеральных водах; как исследователь Мориц Вагнер проезжать по неизвестной в Европе дороге из Тамани на Центральный Кавказ для сбора музейных коллекций по естественной истории; спешить, подобно английскому разведчику капитану Артуру Конолли выполнять задание своего правительства на персидско-туркменской границе; или, даже как полковник Бенгальской армии Дж. Джонсон уточнять разведывательные данные о возможном пути через Кавказ в Индию. При этом, независимо от своей национальной принадлежности, политических воззрений и даже отношения к деятельности России в регионе, они практически единодушно передавали тот набор стереотипов и клише о самой дороге, который сложился среди обывателей XIX в.
Одним из таких людей стал Владимир Богданович Броневский — военный писатель, автор истории Донского войска и автобиографических записок о действиях русского флота у берегов Греции в ходе Наполеоновских войн. Его обстоятельный травелог — «Поездка на Кавказ» служит ярким и характерным источником, раскрывающим постепенное знакомство жителя Центральной России с экзотическим местом.
«Уход» Броневского из общества был связан с поразившей его тяжелой болезнью. «Мне удалось так простудиться, что ни доктора, ни лекарства не избавили бы меня от смерти, если бы, по счастью, не догадались бы отправить меня как безнадежного на Кавказ», — объясняет он мотивы предпринятого им в 1831 г. путешествия на Кавказские Минеральные Воды. Выздоровление, которое Броневский приписывал исключительным целебным свойствам минеральной воды, вызвало у автора сильное желание не только выступить в качестве популяризатора нового способа лечения, но и поделиться с публикой известными ему деталями пути к исцелению по опасному приграничью империи.
Автор всячески подчеркивает, что территория Юга России — это зона активной колонизации — новая, еще до конца не освоенная земля. Первым пунктом этого перманентного освоения, описанным Броневским стала столица Донских казаков — город Новочеркасск. Его он характеризует как «нечто хорошо начатое с намерением никогда не кончить. Тут огромный каменный собор, вчерне доведенный до купола, стоит без крыши и от давнего времени, как остановлена работа, он начал сверху уже разваливаться. Здесь дом еще строится, а там от ветхости уже валится, тут приготовлено множество камня, леса и другого строительного материала, от долгого лежания почерневшего и частью уже сгнившего». Картина, увиденная Броневским, повторялась и в станицах казачьей земли, расположенных на его пути к Кавказу. Объяснение столь явного нерадения казаков о своей земле, автор видит в том, что, будучи силой военной колонизации региона, казаки постоянно сдвигаются к фронтиру и долго не задерживаются на одном месте, которое они не рассматривают как постоянное поселение. В результате в станицах тыловой зоны существует хронический недостаток буквально во всем: в рабочих руках ведущих строительство, в товарах первой необходимости, в мастеровых и ремесленниках, так что по эмоциональному замечанию Броневского «иногда некому и сапог починить».
Даже богатый Аксай, расположенный на берегу Дона, по транспортной артерии которого доставлялись товары, не избежал общей неустроенности казачьих станиц. Удивляясь смеси достатка и следов нерадения, Броневский отмечает, что торговые лавки «наполнены всякого рода товарами: сахар и деготь, апельсины и хомуты, бублики, инжир и драгоценные ткани дивятся, что встретились в одной лавочке; а на улице кучами набросаны разное дреколие, гнилые остовы разобранных барок, ржавые якоря и котлы».
Переправа через Дон многими путешественниками воспринималась как переход из Европы в Азию. Для Броневского эта идея подкреплялась тем, что на левом берегу Дона, за зоной казачьих станиц, начиналась степь, населенная кочевыми народами: калмыками и ногайцами. Их вид вызвал у Броневского, как и у большинства Западных путешественников, исторические ассоциации с кочевниками времен Великого переселения народов. «Устрашенному воображению, — писал он, — представляется ужасный Аттила, коего портрет можно бы было отыскать в толпе соплеменных ему калмыков, столь же безобразных и храбрых».
Вид однообразной степи, расположенной между Доном и Ставропольской возвышенностью, вызывал тягостные впечатления. Их ярче всего передают записки английского путешественника Джеймса Брайса, предпринявшего свою поездку из России в Закавказье ради ознакомления Европейской общественности со складывавшимся в Османской империи «армянским вопросом». Степные просторы Предкавказья не вызвали у него восторга. «Даже сейчас, когда над головой светит яркое солнце, чувство безотрадного одиночества было почти невыносимо; что же тут должно быть зимой, когда северо-восточные бури рыдают над снежными заносами? …Путешествия через эту степь на протяжении двух дней достаточно для того, чтобы понять, какое впечатление произвела Скифия на воображение Греков: и разного рода предположения и страхи, …относящиеся к людям, что бродили в этих пустошах, становятся обоснованными; какими ужасными для своих соседей, недосягаемыми и невозможными завоевать они должны были выглядеть для жителей солнечного побережья Эгейского моря! И каждый понимает так же, сколь убедительно выглядит тезис о «незащищенной стороне Европы» — открытом пространстве, через которое проходили все азиатские орды: гунны, аланы, авары, булгары, монголы; их кавалерия стрелой мчалась по степи в поисках противника и добычи, их телеги в сопровождении семейств и стад беспрепятственно сновали туда-сюда».
Следующим расхожим сюжетом в травелогах путешественников, стало описание неудобства местных почтовых станций. Калининская, Мечетинская, Егорлыкская, Песчанокопское и многие другие села запомнились Броневскому только тем, что редкий смотритель почтовой станции не пытался его обмануть: обсчитать в «прогонах», не дать нужного количества лошадей, взять лишнюю плату за ночлег или даже отправить в путь по объездной дороге. «В Егорлыке, рыжебородый станционный староста долго бранился с моими людьми мазать или не мазать [оси] кареты, долго спорил сколько запрягать лошадей, требовал прогоны ассигнациями, а как не было у меня пятирублевых, то он сдал мне с 25 рублей по курсу серебром, кричал, грозился отпрячь лошадей c таким сердцем, что не прибил меня только потому, что по степному месту не имел палки». Трудность размена крупных денежных купюр в кавказских поселениях, где жители не имеют наличных денег, отмечали и многие иностранные путешественники.
Неудобство постоялых дворов и неустроенность приграничной жизни отмечали и иностранные путешественники. Так, посетивший в первой половине XIX в. Кавказ английский полковник Джон Джонсон заметил, что «в этой очень отдаленной части Российской империи путешественник не найдет ни персидских караван-сараев, ни нормальных постоялых дворов. Там же где нет и хороших почтовых станций, почтальон обычно ждет в полицейском участке пока не появится путник» и ведет его на постой в частный дом. Но и в нем останавливаться неприятно, так как крестьянские «жилища забиты поросятами, курами, птицей, кошками и собаками; блохи и мухи в таком количестве, что иногда от них чернеет пол, стены и балки».
Развивая мысль Джонсона, другой английский путешественник — Артур Конолли, проезжавший через Кавказ поздней осенью 1829 г. вообще предлагал на почтовых станциях просто не выходить из своих повозок, чтобы не ночевать на местных постоялых дворах. «Чем меньше мы заходим в местные дома, тем меньше риска нахватать в них блох, — писал он. — После того, как мы катили по дороге в течение целого дня, мы обычно укладывали доски между сидениями внутри нашей повозки и зарывшись в меховые шубы, преспокойно на них спали: если и не с особыми удобствами, то и не испытывая ночного холода».
Для русских путешественников подобные условия были более привычны и не вызывали бурных негативных эмоций. «Мы редко увидим [среди путешественников] споров из-за удобств, — писал М. Вагнер. — Если единственная комната оказывается занятой, то русские высокого ранга — а вы не встретите здесь иных путешественников — обычно обладают хорошими манерами: они общительны и любезны. Место для незнакомца, вскоре находится и в самоваре подается освежающий взвар китайских трав, так популярный среди всех классов Московского общества. Высшие русские офицеры обычно так же возят с собой полный ларчик: кулинарные изделия, икру, мясные закуски, фазанов и пунш, — и чужестранцу вежливо предлагается разделить с собой все эти прекрасные вещи. Но если путнику не посчастливится кого-либо встретить, а он посещает страну налегке, то он очень страдает от денежных счетов».
Мысль о том, что путешественник, едущий через Кавказ, должен заранее запастись всем необходимым — лейтмотив многих записок. «Чаще всего, он может рассчитывать только на свою палатку, — писал Джеймс Брайс, — и подобно Ливийцу Вергилия, нести все, что ему нужно с собой: пищу, постель, оружие».
Русские путешественники были не так ограничены в поисках необходимого. Они отмечали, что ряд станций на Кавказе, конечно, созданы вдали от населенных пунктов, но в целом колонизация новой земли шла по дорожным трактам. Так, для В. Броневского Кавказская область, по сравнению с землей Донских казаков представлялась как образец порядка и благополучия. «Большие деревни, тысячи по две, по три душ, отстроены по плану, широкими прямыми улицами, разделенными площадями, везде исправная огорожа, местами обсаженная деревьями, сады, церкви и кладбища расположены вне селения; везде выкопаны пруды и запружены речки. Крестьяне, переведенные сюда около 50-х годов [XVIII в.] и позднее из Курской, Орловской и Тамбовской губерний везде живут в избытке, хлеба довольно, скота множество».
Губернский центр, Ставрополь не производил на большинство путешественников особого впечатления. Это был, по словам М. Вагнера, «светлый, просторный и довольно сносный город с необычайно широкими улицами по которым можно передвигаться на лошади, не принося неприятностей пешеходам или встречным экипажам. Я бы хотел перенести один из таких широких проездов в Рим, заменив им их узкий и мрачный Корсо».
Мнение иностранца разделял и Броневский, который увидел в Ставрополье только крупный административный центр сосредоточения военного и гражданского управления Кавказской областью. «Здесь проезжающему, нетерпеливому и торопливому, настоящая мука. Подорожную надо предъявить в полиции, прописать у коменданта, послать к почтмейстеру, потом к станционному смотрителю, а там и за открытым листом к дежурному штаб- офицеру, наконец, к плац-адъютанту и казачьему уряднику. Вот сколько инстанций, не лучше судебных, где может закружиться голова от замедления».
Ставрополь также считался началом неспокойного приграничья: дальнейший путь на юг был возможен только под охраной казачьего конвоя и если рассказы о разбоях горцев, которые по словам Броневского, можно было слышать на всех станциях, начиная от Черкасска были не более, чем плодом воображения, то при приближении к Тереку и Кубани, они приобретали зримые очертания. Для путника же к проблеме неудобств постоялых дворов добавлялась и необходимость «выбивать» себе у местного начальства казачий конвой. Кому-то, как Вагнеру, он доставался легко и без задержек, а кому-то, как Броневскому, приходилось долго бегать по инстанциям, браниться и в конечном итоге, не дождавшись обещанного, махнув рукой, ехать дальше без охраны. Те же, кто никуда не спешил, могли, как англичанин Джонсон дождаться большой оказии и под охраной солдат с пушкой медленно тащиться по пыльной дороге к следующему населенному пункту.
В неспокойном приграничье менялась и общепринятая одежда. Здесь все люди, — писал Дж. Брайс, «похоже, находятся в состоянии постоянной готовности к отпору набега черкесов. И даже мальчишка, который утром приносит сапоги, приходит с кинжалами, которые гремят у него на поясе, а полоса патронных гильз пришита на груди его куртки. И так на Кавказе повсеместно. Фактически, оружие такая же необходимая деталь мужской одежды, как шляпа: если здесь вы его не носите, то вам сделают замечание, а в опасных местах, будут даже презирать».
Описание страхов, связанных с поездкой по приграничью, занимают видную часть травелогов всех путешественников по Кавказу. В приграничной полосе был другой стиль езды на почтовых лошадях которых старались гнать между станциями как можно быстрее, чтобы меньше времени проводить на открытом пространстве и подвергаться потенциальной опасности. «Кроме курьеров и эстафет, никого до 10 часов из города не выпускают; даже крестьяне прежде сего времени на работу в поле не выезжают, — писал Е. Броневский. — Видно опасность велика, когда кроме поста, находящегося на половине дороги между станциями, на каж¬дых трех-четырех верстах расставлены по высотам по два казака». Тем не менее, несмотря на все предосторожности, «черкесы бьют и грабят на большой дороге сколько им угодно и почти безнаказанно».
Описания Броневского согласуются с впечатлениями другого путешественника — Морица Вагнера. «Никто в этом районе не ездит ночью из-за шаек черкесов, которые слоняются возле дорог и скрываются в зарослях у речных берегов. И только после… того, как казаки хорошенько прочешут все заросли вокруг своих крепостей, а с наблюдательных постов не поступит сигналов тревоги, четверка сытых черноморских лошадей запрягается в упряжку и казачий возница погонит ее по степи так, будто сама смерть наступает ему на пятки. Каждый стремится до ночи добраться до почтовой станции».
Причины низкой эффективности существующей кордонной системы Броневский выводит из анализа военной подготовки казаков и их противников — горцев, причем он явно романтизирует образ последних. «Черкесский наездник, облаченный в кольчугу, имеет под собой лучшей породы скакуна, быстрого и проворного как молния. На всем скаку латник стреляет из ружья метко, в пистолете хранит верную смерть…; шашка в его руке как волшебный жезл, творит чудеса… Черкес кормится одной только добычей, и выезжает в поле на промысел, как они говорят, помолодечествовать».
В целом, кавказские горцы в трудах путешественников представлены схематично. Не вдаваясь в этническое многообразие Кавказа, авторы чаще всего, называли их собирательным термином «черкесы». «Мы привыкли говорить о черкесах как о людях, населяющих весь горный хребет», — писал Джеймс Брайс; «черкесами» называл англичанин А. Конолли живущих на центральном Кавказе кабардинцев и осетин. Этот термин использовал даже русский этнограф-путешественник С. Березин во время своей поездки по Дагестану, в котором представители адыгской языковой группы никогда не проживали. Наиболее любопытное объяснение обобщающего термина попытался дать в своей работе Мориц Вагнер, который считает, что «общее наименование “Черкесы” термин турецкого происхождения, неизвестный самим обитателям Кавказа.. Слово это обозначает “разбойник с большой дороги” или “грабитель”». Использованный Вагнером архаичный английский термин ‘highwayman’ — «всадник с ружьем, который останавливает людей, путешествующих по дорогам с целью их ограбить», идеально подходил к той единственной стороне жизни горцев, которую видели проезжающие через Кавказ путешественники.
Кавказские горцы, предстают в их работах в образе «благородного дикаря». «Я люблю (не скажу, что уважаю) черкесов, сих полуворов-героев; ибо со многими пороками, они еще храбрее турок; люблю смотреть на них, потому что они очень статны, развязны и щеголевато одеваются», — писал Бронеский позднее, находясь на Водах и пересказывая бытующие среди Пятигорского общества представления о кавказских народах. Он сразу оговаривает, что о горцах в России «много писано, но мало сказано, ибо нравы их, правление, образ жизни вера, язык, представляют такой хаос, такое противоречие с нашими понятиями, что мы, живя с ними по соседству, еще не довольно их знаем». Неудивительно, что сам Броневский вместо этнографического описания даже ближайших к Водам кабардинцев, приводит лишь набор стереотипов о горцах.
Одним из наиболее устоявшихся стереотипов была параллель с древними полудикими народами. «Разверните Историю, прочтите о половцах и печенегах и вы будете иметь полное понятие о черкесах: то же невежество, то же свирепство и та же грубость в нравах… и они остались теми же варварами, заносчивыми и вероломными, какими были соседи предков наших, живших в IX столетии», — писал он.
При этом черкесы по словам Броневского отличались «излишеством всех пороков и добродетелей, свойственным полудиким народам… Они сребролюбцы, и умеют переносить бедность, коварны и верны в дружбе до великодушия, злобны против врага, но в домашнем быту гостеприимны, ищут богатство и живут всегда умеренно, любят свободу и терпят тиранов, отличаются легковерием, непостоянством и целомудрены, почтительны к старости, снисходительны к женам и милосердны к пленникам. Сии общие черты представляют ту горькую смесь, которая в течение десяти прошедших веков не могла перебродить, измениться и хоть сколько-нибудь улучшиться».
Со взглядом Броневского перекликаются идеи английского путешественника Джеймса Брайса, посетившего Кавказ в 70-е гг. XIX в. «Если не считать того, что риска быть съеденным или проткнутым отравленными стрелами уже нет, горцы во многом пребывают все в том же состоянии, в каком были во времена Геродота и Страбона», подытожил он свои наблюдения на военно¬грузинской дороге.
Черты «благородного дикаря» накладывали отпечаток и на представления о его образе жизни. «Черкесы ведут жизнь совершенно воинственную: грабеж, убийство и кровомщение составляют обычное их состояние. Вечная война, вечная тревога, нищета и глубокое невежество сделали их смелыми и проворными, образовали особый род честолюбия, называемого нами хищничеством. Едва ли есть на Земном шаре другой народ, который бы с большим упорством защищался и с большей наглостью посягал на угнетение своих соседей».
В целом, среди путешественников по Кавказу образ горцев представлялся в виде ловких грабителей, которые «предпочитают воровство славе, праздность труду, и не увлекаясь никакими иными страстями, добычу, ловко и храбро украденную предпочитают всем другим понятиям о чести и справедливости. Искусство воровать, храбро нападать и быстро отступать, составляют всю их мудрость, весь итог их достоинств».
Удалому горскому наезднику многие путешественники противопоставляли образ нерадивого казака, несущего кордонную службу из-под палки. «Я часто наблюдал настроение этих казаков, с безучастным взглядом лежащих в траве рядом с оседланными скакунами, копающимися в торфе, в то время как их всаднику было поручено исследовать заросли. И если мой попутчик вступал с ними в перепалку на предмет их обязанностей, они нехотя вставали, поднимали свои красные пики и зевали», — описывал М. Вагнер свои впечатления по пути от Кубанской линии к Ставрополю.
Мысли Вагнера развивает В. Броневский, считая, что и на новых казаков, которыми сделали бывших ставропольских крестьян, нельзя положиться. Такой казак, выехав охранять путешественника «на своей пахотной лошадке, плохо владея саблей и невпопад стреляя из ружья, с одной только пикой, в наезде один на один не может равняться с Закубанским рыцарем… И если казак хоть немного от своих выедет вперед, тогда пиши его в расход. Черкес пускается на него во весь дух, наскакав, ловко уклоняется от острия его пики, отводит ее в сторону, или булатом своим пересекает ее как тонкий прут, и тогда рубит противника своего как капусту, и если время позволяет, в мгновение прекращает жизнь его одним ударом острого кинжала.». Данное описание, составленное автором на основе услышанных им по дороге рассказов, является ярким слепком тех страхов перед горцами, которыми были переполнены все проезжавшие по Кавказу путешественники.
Сгущая краски, Броневский пишет о крайней неэффективности конвойной службы казаков. «К сожалению, Донцы наши, которым поручено охранять дорогу, ведущую к Минеральным Водам, столь мало уважаются Черкесскими хищниками, что три или четыре конвойных нимало не обеспечивают жизни проезжающего. Даже вместо 20 казаков лучше иметь при себе трех или четырех егерей, которые в опасном случае, зная, что пеший от конного не уйдет, защищая собственное свое тело… и вверенного их защите путешественника не предадут разбойникам на верную смерть. Казаки же при появлении превосходной силы, непременно будут скоро рассеяны и прогнаны, или сами ускачут для истребования помощи из ближайшего селения».
Схожие впечатления вынес из своего пути по Кубанской линии и М. Вагнер, считавший, что казачий эскорт может только выполнять роль разведчиков и предупредить об опасности, если она появится прямо впереди. В случае же нападении из засады, попутчик-офицер убеждал Вагнера рассчитывать на имевшиеся у них «четыре заряженных ружья. Если наши вояки [казаки эскорта] покажут свой хвост, мы сможем по меньшей мере уложить четверых грабителей и дальше надеяться на свои шашки и кинжалы», — говорил он.
Под впечатлением от аналогичных рассказов, которые циркулировали по всей Линии, Броневский так же предлагает всем едущим через опасное приграничье не особо надеясь на защиту конвоя, «брать с собой прислугу надежную, хорошо вооруженную и на границе Кавказской области, в Егорлыке или на Безопасной, ружья осмотреть, зарядить и на ночь в дорогу не пускаться».
Слухи о нападениях на конвой, разграбленных населенных пунктах и убитых казаках, циркулировавших по Линии, наделяли в сознании испуганного путешественника черкеса образом везде — сущности. Так, морской офицер Броневский сравнивал их с пиратами, которые, прячась за островами в зрительную трубу высматривают купеческие корабли, или как акулы кружат вокруг обессиленной жертвы. «Хищники по воле своей, прильнув к шее бурного своего коня, пускаются на них как из лука стрела, в минуту исчезают из вида, и снова являются там, где менее их ожидают, или перескакав дальний ружейный выстрел, едут шагом и снова улавливают минуту, способную для нападения».
Сам же автор описывает все примеченные им на дороге опасные места: овраги, подступающие у села Сабля к самой дороге, переезд через реку Кума с берегами, покрытыми густым кустарником, ущелья предгорий Машука и Бештау, поросших густым лесом, где по его представлениям не могли не прятаться разбойники.
Однако, скорее всего, опасность на подъезде к Пятигорску существовала только в голове испуганного путешественника. «Где более предстоит опасности, к удивлению не видно никакой осторожности», — отмечает он, сетуя на то, что на сторожевых постах мало казаков, а ему в охрану давали по одному-два человека. Уже будучи на Водах и активно общаясь с собравшимся там обществом, Броневский так же не приводит ни одного примера того, чтобы кого-то черкесы ограбили на пути к Пятигорску.
Тем не менее, он в красках описывает пережитые собственные страхи. Не надеясь на казачью охрану, он как мог вооружил свою прислугу: «один держал в руке детское ружье, другой ржавое драгунское посечище [клинок], ямщику и форейтору дали по пистолю, с прошедшей войны седьмого года не стрелявших. Няня, поседевшая от страха, со слезящимися глазами высовывалась то в одно, то в другое окно; и ничего не видя ахала: везде ей мерещились черкесы. Двое слуг, бывших со мною… уверяли, что готовы умереть, защищая меня, но я знал наперед, что за один выстрел, хищники изрубят нас без милосердия… Между тем… экипаж катился по дороге безостановочно, уже часа за два до ночи, приехал я в Пятигорск благополучно, радуясь, что не встретились с черкесами».
В целом, путевые записки путешественников по Кавказу подтверждают идею Ч. Кинга о «двойственном восприятии» этого региона в середине XIX в. Восхищаясь красотами Кавказских гор, описаниям которых посвящены многочисленные записи в травелогах, путешественник «также чувствовал, что он движется по границе между двумя мирами. Позади него лежала Российская империя — наследница модернизационного гения Петра Великого, нацелившаяся теперь на то, чтобы смирить и привести к культуре людей, живущих между Черным и Каспийским морями. Впереди простирались неизведанные просторы, населенные примитивными горцами, чьи хищнические замашки были хорошо известны благодаря рассказам о женщинах, проданных в неволю татарскими работорговцами, путниках, захваченных для получения выкупа, бандитам, поджидающим жертву в засаде в своих каменистых ущельях, враждующих между собою кланах, взыскивающими древние кровные обиды с помощью современного оружия». Подобные образы в первой половине XIX в. и составляли то клише, по которому обыватели Центральной России судили о новой имперской окраине.
Ткаченко Д.С. Путешествие по Кавказу в заметках российских и иностранных военных середины XIX века
// Проблемы археологии и истории Кавказа и Европы (к 70-летию С.Л. Дударева) : Международный сборник на-учных статей. — Армавир : АГПУ ; Ставрополь : Дизайн-сту-дия Б, 2021.
