История процесса включения народов Северного Кавказа в державное пространство Российской империи не обделено вниманием как академической науки, так и самых широких слоев общественности. Имеет место политизация проблемы, эмоциональное и иррациональное восприятие происходивших событий, которые можно отнести к дефиниции «горячая историческая память». Отсюда и повышенный интерес к имеющимся источникам, значительный пласт которых уже введен в научный оборот и дает возможность сосредоточиться на их анализе и интерпретации.
Традиционно принято «ломать копья», оценивая степень вмешательства российской власти в повседневную жизнь местных народов, которые вынуждены были реагировать на имперский вызов, а потому изменять сложившийся и доказавший свою витальность привычный уклад. Фактически речь шла о принуждении к выходу из «зоны комфорта» с уже устоявшимся хозяйственно-культурным типом, социокультурными императивами, ментальными предпочтениями. То, что горским визави казалось проявлением «дикости», для самих автохтонов было естественным, разумным и освященным опытом предков способом существования. Болезненная реакция империи на некоторые особенности их повседневности, прежде всего связанные с практикой «наездничества», трактуемого как «хищничество», непропорциональное, с горской точки зрения, применение насилия за такое «молодечество» формировало образ врага с присущей ему демонизацией оппонента.
В этой связи представляется перспективным анализ российских требований, выдвигаемых горским обществам, который позволяет получить представление о реальных, а не приписываемых требованиях империи к своим новым подданным. Наиболее информативным источником здесь видятся тексты присяг на верность, в которых формулировались обязательства договаривающихся сторон. Здесь артикулируется суть лояльности, которую ждали от местных народов русские власти.
К началу своего имперского этапа развития Россия накопила богатейший опыт общения с «инородческими» окраинами, достигая политического и культурного компромисса и успешно инкорпорируя местную элиту в собственную властную вертикаль. Еще в XV в. в политический лексикон русской дипломатии вошло слово ‘шерть’, т.е. условие, договор, который определял взаимные обязательства сторон. Наиболее ранние шертные записи на верность сводились к обязательствам не поддерживать врагов России и оказывать помощь в борьбе с ними. Учитывая, что зачастую недругами выступали силы, одинаково враждебные как Московскому царству, так и его новым подданным, такие обязательства не вызывали отторжения и не подвергались ревизии. Преемственность такого курса отразилась и в текстах присяг, которые принимались горскими обществами, соглашавшимися признать себя подданными российского императора.
Учитывая, что приходилось иметь дело с разрозненными народами, не имевшими единой политической власти, ни о какой унификации речи не шло. Присяги разрабатывались для конкретных обществ и могли содержать вариативные нюансы, как правило, связанные с текущей ситуацией. Вместе с тем они содержали и некие базовые принципы сосуществования, соблюдение которых считалось царской администрацией безальтернативной. Их прописывали практически во всех присягах и клятвенных обещаниях, принимаемых и даваемых горцами.
К числу наиболее развернутых и достаточно подробно излагающих суть имперских требований можно отнести обязательства, под которыми 22 августа 1810 г. подписались представители шести фамилий ингушского народа, выразивших согласие «вступить вечно на верность подданства и обладание нами на условиях следующих». Учитывая, что у ингушей уже давно существовала практика выборности старшин, легитимность этих представителей сомнения у властей не вызывала. И далее шли двадцать пунктов, в которых пошагово разъяснялись те действия, которые ждала российская власть от этих родов. Предполагалось, что верноподданничество будет распространяться не только на ныне правившего Александра I, но и на его преемников. С этого момента враги России становились врагами ингушей и любые попытки заключить с ними сепаратный мир расценивались как враждебные и наказуемые.
Предполагалось, что кавказское командование будет при необходимости привлекать из их числа до тысячи человек «хорошо вооруженного помощного войска», обязуясь снабжать их провиантом и оставлять всю захваченную ими в бою добычу. Этот аспект, видимо, должен был стимулировать интерес у горцев к участию в подобных акциях и соответствовал имевшейся у них практике распределения трофеев. Использовать боевой потенциал таких отрядов должны были в пределах региона, что также заранее доводилось до сведения ингушских старшин.
Столкнувшись с весьма жестким соперничеством между различными северокавказскими этносами, вынужденными сосуществовать в условиях скудной материальной базы, российская власть прилагала усилия, чтобы не допустить конфликтов между теми из них, кого она относила к числу «мирных», т.е. присягнувшими на верность. С этой проблемой она столкнулась уже на раннем этапе освоения края и с тех пор изменить ситуацию так и не удалось. Одни подданные императора с оружием в руках выступали против других, и вмешательство российской администрации воспринималось как «предательство» сюзерена, которое могло толкнуть «обиженных» во враждебный лагерь. Отсюда и наличие пункта с недвусмысленной формулировкой о том, что народы, «с Россиею в дружбе, согласии и в подданстве» находящиеся, также должны восприниматься как дружеские, а имеющиеся разногласия должны были урегулировать российские начальники.
Были в присяге вполне конкретные указания, кого следовало воспринимать как врагов. Речь шла о чеченцах и карабулаках, которые устраивали нападения на обозы и команды, проходившие по Военно-Грузинской дороге. Ингушские фамилии обязались делиться информацией об их враждебных замыслах и помогать в отражении нападений. Отбитые в этом случае ценности трофеями не считались и должны были быть возвращены ближайшему российскому начальнику. Если находились желающие принять участие в таком нападении среди самих ингушей, то виновных следовало выдать властям, отвезя во Владикавказскую крепость. Такое внимание к ситуации на Военно-Грузинской дороге не случайно. Она являлась главной коммуникацией, связывавшей империю с ее закавказскими владениями. Помимо военно-политического значения, она стала играть и важную роль в экономической жизни края, что притягивало местных удальцов, стремившихся поживиться грабежом. Нападения здесь были частью привычной повседневности. Отсюда и повышенное внимание к этой проблеме властей, стремившихся привлечь к охране проходивших обозов местных жителей.
Следующие пункты договора также касались выдачи неприязненных России людей, которые были замешаны в убийствах или ранениях как военных, так и гражданских подданных империи. Если виновникам удавалось скрыться, за их поступки должны были ответить ближайшие родственники, т.к. по условиям клятвы следовало отдать всё их семейство и имущество. Преступлением считалось и предоставление убежища «набежчикам» и наказание за это было аналогичным.
Из текста данной присяги видно, что в рассматриваемый период конфессиональная принадлежность становилась маркером «свой — чужой». Присягнувшие на верность российской власти ингуши отныне должны были «кабардинцам, чеченцам и прочим, здешним мухаммеданского закона народам податей отнюдь не платить», причем нарушение этого пункта делало клятвопреступника врагом империи со всеми вытекающими последствиями.
Предполагалось, что в дальнейшем общества не будут принимать у себя исламских проповедников и строить мечети, что в сложившихся обстоятельствах приобретало не столько конфессиональный, сколько политический смысл. Столкнувшись с практикой использования религиозных лозунгов в качестве мобилизационной антироссийской идеологии, власти пытались ограничить их воздействие на потенциальных подданных, сокращая возможности враждебной пропаганды.
Отсюда проистекали и требования «переловить и доставить в руки российского начальства» тех агитаторов, которые предлагали отказаться от подданства и принять участие в «возмущениях».
Ограничивались возможности и свободного переселения семейств с отведенных им земель. Ингушей компактно расселили в урочище Назран, что было дополнительной гарантией их контроля со стороны администрации, а следовательно, и сохранения лояльности. Попытки несогласованного перемещения как всем обществом, так и отдельными семьями расценивались как враждебный шаг и подвергались «строжайшему наказанию». Видимо, это ограничение было связано с тем, что переезд, как правило, был связан с попыткой укрыться от возмездия за участие в набегах. Усилия властей были направлены на пресечение таких замыслов, чтобы в дальнейшем не доводить ситуацию до кровопролития.
В целом клятва содержала многочисленные напоминания о том, что нарушение взятых обязательств будут чреваты наказаниями и оставляла за империей право поступать в этом случае с ингушами, как «с своими неприятелями».
Имелись в присяге и пункты, касающиеся материальных обязательств горских обществ перед российской властью. Речь шла о поставке провианта, строительных материалов и дров, а также о предоставлении подвод для перевозки больных солдат из числа тех гарнизонов, которые предполагалось разместить в ингушских селениях. Эти услуги являлись платой за защиту от внешних недоброжелателей, что гарантировало возможность освоиться на равнинных землях. Соответственно враждебные действия против войск не допускались, а виновные в подобных случаях должны были «быть наказаны, смотря по вине, без покровки».
В качестве гарантии взятых на себя обязательств и учитывая языческое веропочитание ингушей, давалась клятва «всемогущим Богом небесным и почитаемым нами за святость кумиром, находящимся в горах, именуемый Гольерд», а также предоставлялись шесть аманатов от наиболее почетных семейств, которых предполагалось менять каждые четыре месяца. Содержать этих заложников власти должны были за казенный счет.
В свою очередь и российские власти в лице владикавказского ко-менданта генерал-майора Ивана Петровича Дельпоццо оговаривали в девяти пунктах собственные обязательства перед присягавшими родами. Они заключались в защите ингушей от внешних притязаний, а для этого требовалось выделить воинскую команду и разместить ее в Назране. Гарантировалось невмешательство в вопросы веры, и идолопоклонение оставалось «при них нерушимым». Земли и леса по правую сторону р. Терек переходили в пользование обществами «безвозбранно». Ингушам дозволялось привозить на продажу во Владикавказ свои товары. В случае конфликтов с другими подданными императора они могли обращаться за «удовлетворением обид» к местной администрации, и на них распространялись все гарантии российского правосудия.
Конкретизировались траты на содержание аманатов. Предполагалось, что в неделю на их пропитание будет выделяться 25 копеек медью. Также власти брали на себя обязательство выделять на «помощное из их общества войско» столько же провианта, сколько полагалось и на российского солдата.
Вновь подтверждались права на захваченную в походе добычу, причем имелось и конкретизирующее дополнение, что в нее входят захваченные в плен люди. Отдавая себе отчет в укоренившейся здесь практике пленопродавства, российские власти не пытались в сложившихся обстоятельствах полностью искоренить это явление.
Запрет на владение ясырями распространялся лишь на собственных подданных, в том числе и «мирных» горцев, находившихся под покровительством империи.
Стремясь привлечь ингушей к поиску дезертиров, комендант Владикавказа обещал за каждого доставленного ему беглеца платить 10 рублей серебром.
Судя по заключительному пункту договора, горцев беспокоила угроза наказания за контакты с прочими племенами. Чтобы снять имеющиеся опасения, ингушам поясняли, что «ежели будут приезжать к ним по куначеству чеченцы, карабулаки и прочие народы, не для какого злого умысла для России», то кавказская администрация отнюдь не собирается ставить им это в вину.
Таким образом, были очерчены границы достигнутого компромисса, преимущественно сводящегося к недопущению откровенно враждебных действий и минимизации вмешательства во внутренний миропорядок присягавшего народа.
Примечательно, что и в достаточной резкой и некомплиментарной по форме изложения прокламации генерала А.П. Ермолова к чеченцам, датируемой 1826 г., содержались, по сути, схожие требования. Так, горцы обязывались не принимать у себя враждебных России людей, а для этого содержать караулы на своих землях. На них возлагалась обязанность возвращать пленных и похищенное имущество, которое оказывалось на принадлежащей им территории. Если кто-то из жителей селения оказывался виновен в убийстве, таких людей следовало изгонять, а заодно «и товарищей их в злодеянии с их семействами». При невыполнении этих требований содержание аманатов ужесточалось и они рассматривались как арестанты. Если и после принятых мер выдавшее их общество продолжало упорствовать, заложники отправлялись во внутренние губернии страны.
Бескомпромиссной была позиция и по вопросу российских пленников, которых следовало возвратить. Тех, кто не желал этого, должны были «выгнать из общества в селения непокорные». Возобновлялись поставки сена и бревен в крепость Грозную, что, вероятно, расценивалось как символический факт признания российской власти, но одновременно не должно было осложнять экономическое положение чеченских селений.
Со своей стороны российские начальники обязались улучшить содержание аманатов и не препятствовать их общению с родственниками. Время нахождения в заложниках, как и прежде, определялось четырьмя месяцами, а потом осуществлялась замена, но только на людей из «фамилий известных и хороших, имеющих собственные земли». Им было что терять в случае нелояльности в отличие от безземельных «пришельцев из гор», которых в аманаты не брали. Входя в положение местных обществ, командующий Отдельным Кавказским корпусом обещал «по бедности народа штрафов денежных ни за что не взыскивать», а также не вводить практику круговой поруки, когда за преступление должны были подвергаться аресту невиновные односельчане. За совершенное убийство в случае бегства виновного ответственность ложилась только на его ближайших родственников. Это соответствовало адату самих чеченцев и напоминало право канлы (кровника), который распространял свое возмездие не только на непосредственного виновника, но и на его родственников.
В случае споров с российскими подданными, а также при разбирательстве дел «во владениях кумыкских» генерал обещал делать «беспристрастный разбор». Предполагалось, что в нем будет участвовать и кадий их селения как наиболее грамотный и сведущий человек, способный не допустить «несправедливой обиды». Власть выдавала «мирным» чеченцам билеты, позволявшие беспрепятственно перемещаться по Кавказской линии и ездить в Тифлис без «всяких обид и притеснений».
Как видим, и здесь степень вмешательства во внутренние порядки горского мира сводилась к пресечению наиболее угрожающих проявлений местной самобытности.
Примечательно, что даже в конце вооруженного противостояния в крае император Александр II лично обещал обществу абадзехов земли на Кубани взамен утраченных в горах при сохранении народного устройства и суда.
Таким образом, выработанная при первом соприкосновении с северокавказскими народами линия взаимоотношений в общих чертах сохранялась вплоть до окончательного вхождения региона в состав империи. Иллюзорная надежда на то, что минимизация вмешательства в жизненный уклад местных сообществ позволит прийти к мирному сосуществованию, создавала предпосылки для естественной адаптации горцев к имперским порядкам, но одновременно загоняла проблему в тупик. Казавшиеся вполне разумными требования в реальности не могли быть выполнены. Без комплексного сочетания военно-политических, социально-экономических и культурных инструментов воздействия на горскую архаику обойтись не удалось.
Источник: Клычников Ю.Ю. «На верность подданства и обладания нами, на условиях следующих…»: Понятие лояльности северокавказских горцев глазами российской администрации // Народы Кавказа в XVIII-XXI вв.: история, политика, культура. Материалы VIII Международного форума историков-кавказоведов (г. Пятигорск, 14-15 октября 2021 г.) / [отв. ред. акад. Г.Г. Матишов]. — В 2 ч. Ч. 1. — Ростов-на-Дону: Изд-во ЮНЦ РАН, 2021.
