С самого начала возникновения Российского государства Кавказ стал неотъемлемой частью его истории. За всё время многовекового совместничества (сотрудничества-соперничества) были примеры и противоборства, и вполне мирного единения, которое позволяло народам добиваться успехов в решении жизненно необходимых для них задач, отражать угрозы неблагоприятных внешних факторов.
У России не было серьезных социально-экономических причин в присоединении этого края. Другой вопрос – военно-стратегическая необходимость обретения надежных южных рубежей, достаточно устойчивых, чтобы эффективно оборонять собственную территорию от враждебных вторжений(1). У российских властей существовало обоснованное опасение, «что в противном случае этот регион, и без того нестабильный, может стать базой для военных действий враждебной державы, азиатской или даже европейской, и новые территории на юге окажутся под угрозой»(2). Это обусловило упорство в овладении горным перешейком, зачастую вынужденный характер применения военно-политических инструментов решения проблем. Впрочем, невоенные методы умиротворения региона не отвергались и всегда считались предпочтительными, поэтому видеть причину затянувшегося противостояния в злой воле или недальновидности имперской власти представляется ошибочным.
Формирующийся кавказский фронтир (пограничная территория) сделался «промежуточным пространством» или «полосой неопределённости» с присущими ему противоречиями и конфликтом интересов. Здесь происходило «рождение новой социальной идентичности, этнических отношений, новых ландшафтов, регионального хозяйства и материальной культуры»(3). Такая ситуация неминуемо должна была порождать столкновения и взаимное недовольство, которые, впрочем, отнюдь не означали фатальной несовместимости сторон межкультурного диалога. Пиком кризиса в выстраиваемом диалоге между горцами Северного Кавказа и Российским государством стала первая половина XIX столетия, когда, преодолев мучительные противоречия, ими были сформированы предпосылки для выстраивания единого державного пространства.
Появление на Кавказе энергичного и амбициозного генерала А.П. Ермолова стало переходной вехой в российской политике в регионе(4). Убедившись в неэффективности, а зачастую и вреде практики «ласканий» по отношению к горцам, А.П. Ермолов – новый командир Отдельного Грузинского корпуса, управляющий гражданской частью в Грузии, Астраханской и Кавказской губерниях, чрезвычайный посол в Персии (т.е. человек, обремененный колоссальной ответственностью за ситуацию в крае!) – разрабатывает свой план умиротворения региона. Оценивать его лишь с точки зрения военно-политической целесообразности не следует. Он попытался учесть ещё и психологию местных жителей, довольно быстро разобравшись в приоритете брутальных ценностей в местной шкале достоинств. По его словам, «я многих, по необходимости, придерживаюсь азиятских обычаев и вижу, что проконсул Кавказа жестокость здешних нравов не может укротить мягкосердием»(5). Подобные принципы легли в основу того комплекса мер, которые он предлагал императору, стремясь стабилизировать ситуацию на вверенной его заботам территории.
Критиками шагов А.П. Ермолова зачастую становились люди, для которых реальный Кавказ подменялся его вымышленным образом. Но то, о чём рассуждали ни за что не отвечающие завсегдатаи уютных столичных литературных салонов, не мог себе позволить облечённый государственной властью генерал, от действий которого зависело благополучие, а то и сама жизнь людей, волею судьбы оказавшихся на южном фронтире. В отличие от своих оппонентов он «имел дело не с эстетизированной реальностью, а с реальностью – жестокой и зачастую отвратительной. Она приучила наместника воспринимать сопротивление горских обществ как борьбу за их собственный «идеал» – свободу грабежа, кровопролития, анархии. Стихийное стремление защищать эти «освященные веками» нормы жизни, естественно, вызывало в А.П. Ермолове не поэтическое восхищение, как у русских литераторов, и не «идейное» сочувствие, как у русских либералов, а совсем другую, продиктованную реальной обстановкой реакцию»(6).
Поставив задачу прекратить набеги чеченцев, генерал предлагал отгородить от них мирные поселения цепью укреплений, что позволяло «отнять средства к набегам и хищничествам». Для этого предполагалось перенести российские форпосты ближе к подошве гор, с берегов Терека на берега Сунжи.
Главным итогом этих шагов должно было стать прекращение практики «населять горы увлекаемыми в плен подданными» российского императора. Ради этого и приходилось предпринимать обременительные во всех отношениях меры. Что касается самих чеченцев, то для них план генерала предусматривал вполне приемлемую с его точки зрения альтернативу. Новые надежные рубежи позволяли, «крови их не проливая», принуждать «для собственного счастья переменить разбойнический образ жизни»(7).
1. Фадеев Р.А. Кавказская война. — М.: Изд-во Эксмо, 2003. — С.40; Ива-шов Л.Г. Россия или Московия?: Геополитическое измерение национальной безопасности России. – М.: Изд-во Эксмо, 2002. — С.94.
2. Хоскинг Д. Россия: народ и империя (1552-1917). – Смоленск: Русич, 2000. — С.33.
3. Баррет Т.М. Линии неопределённости: северокавказский «фронтир» России // Американская русистика. Вехи историографии последних лет: Антология. Т.2: Имперский период / Сост. Э. Дэвид-Фокс. – Сама-ра, 2000. С.168.
4. Клычников Ю.Ю. Деятельность А.П. Ермолова на Северном Кавказе (1816-1827). – Ессентуки, 1999.
5. Погодин М.Н. Алексей Петрович Ермолов. Материалы для его биографии. М.,1863. — С.289.
6. Дегоев В.В. История, опрокинутая в политику. Три досье «до востребования». – М.: МГИМО-Университет, 2013. — С.354.
7. Акты собранные кавказскою археографическою комиссиею (АКАК). – Тифлис, 1875. — Т.6. — Ч.2. — С.498-499.
8. Клычников Ю.Ю. Исследование А.А. Епифанцева «Неизвестная Кавказская война. Был ли геноцид адыгов?» и размышления о поднятых им проблемах в современной кавказоведческой историографии // Во-просы Южнороссийской истории. – Армавир, 2011. — Вып.17. — С.103-109