К числу наиболее актуальных проблем изучения горских сообществ Северного Кавказа, находившихся в процессе интеграции в состав Российского государства в XVIII — середине XIX в., относится определение уровня их социо-культурного, экономического и политического развития. Всестороннее рассмотрение разнообразных нюансов данного спектра вопросов требует проведения ряда обобщающих исследований, поэтому мы ограничимся той стороной указанной тематики, которая касается одной из наиболее острых ее граней — проблемы горских набегов, совершаемых в российских пределах.
Примечательно, что некоторые современные ученые, проявляющие большой интерес к этой теме, обращаются к сведениям дореволюционных российских авторов середины XIX — начала XX в. Тема набегов горцев в современной историографии стала звучать постоянно с начала 1980-х гг., т. е. с того момента, как известный историк-кавказовед М.М. Блиев выступил с концепцией т. н. «горской экспансии», подразумевавшей промысловый характер нападений северокавказских автохтонов на российские крепости, села и станицы, и являвшейся агрессивной формой «собирания» феодальной собственности. Эта идея нашла отражение и в монографии М.М. Блиева, написанной в соавторстве с В.В. Дегоевым, и также вызвала резкую критику со стороны ряда северокавказских историков, которые, с одной стороны, увидели в этих выступлениях попытку принизить уровень социального развития горцев, с другой стороны — расценивали их набеговую деятельность как форму национально-освободительной борьбы против самодержавия. В то же время, разработки М.М. Блиева получили поддержку со стороны представителей Кавказоведческой Школы В.Б. Виноградова, хотя и не без критических замечаний. Публикации, по существу и характеру набеговой деятельности горцев, а также сопровождающая их дискуссия, продолжаются и по сей день, и включают в себя как элементы обозначенных выше подходов , так и указание на то, что набеги были, в немалой степени, связаны со специфическими формами социализации молодежи в горских социумах . Интерес к данной тематике проявляется современными историками и в разрезе проблемы рабства и работорговли на Северном Кавказе.
В связи с этим, наша цель состоит в том, чтобы выяснить отношение к указанному феномену со стороны российских авторов (администраторов, ученых, военных) начала — середины XIX в. — того хронологического отрезка, когда он уже стал заметным фактором общественной жизни горцев. Это тем более важно, что мнение указанных авторов недостаточно освещено в историографии.
Одним из первых российских авторов, который обратился к теме набегов, грабежей, торговли пленными и т. п. у народов Кавказа, был С.М. Броневский. Это придает сведениям, содержащимся в работе Броневского, и отражающим реальность конца XVIII — самого начала XIX в., высокую достоверность, т. к. он имел доступ к свежей и наиболее точной информации. Наряду с указаниями на «добровольную» продажу горцами своих детей на Ближний Восток, этот автор пишет о набегах черкесов двоякого рода: как о «домашней войне» в рамках обычая баранты (барымты), рассматриваемого как месть за нанесенную обиду, так и акциях против Кавказской линии. Именно во время последних «оплошные путешественники или работающие на полях поодиночке и в дальнем разстоянии от жилых крестьян захватываются в плен». Похищение людей в мирное время у соседей или знакомых «почитается на молодечество для горскаго наездника». С.М. Броневский достаточно пространно описал маршруты, по которым шли конвои, ведущие пленников до Анапы, Батума и Поти, дал характеристику известным невольничьим рынкам на Кавказе (Эндери и Джары), способам вовлечения в плен, «технике» транспортировки пленных и их содержания в неволе, вымогания выкупа и т. п., что детализируется в различных местах его труда.
Существовавшая на Кавказе практика похищения людей вписывалась в устойчивую систему, которую автор характеризует словами: «одни грабят, другие покупают» (Один из знаковых авторов исследуемого нами периода, ген. Р.А. Фадеев спустя полвека писал о временах Броневского, вторя ему: «Весь Кавказ был обращен в один невольничий рынок»). Что же касается наиболее заинтересованных в пленопродавстве социальных групп северокавказского населения, то среди них у черкесов, кумыков и ногайцев заметное место занимали князья, т. е. представители социальной верхушки. При этом ничего не говорится о столкновениях с войсками, и взятии в плен российских военнослужащих, но описывается хорошо разработанная практика захвата и «реализации» представителей мирного населения. Уменьшение такого рода деятельности со стороны горцев видится автору в занятии российскими войсками Грузии и дорог Кавказского ущелья, а прекращение ее вовсе — в установлении строгой пограничной стражи. Самые главные способы устранения «грабительств» заключались, по мнению С.М. Броневского, в неуклонном преследовании и наказании «хищников» (этот знаковый термин впоследствии неоднократно будет встречаться в работах российских авторов), но соразмерном наказании виновных, исключая пристрастие и мщение (что долго было проблемным моментом в политике кавказской администрации), а также снабжении горцев всем необходимым для удовлетворения их жизненных потребностей (для чего нужно было ввести на Кавказе повсеместно свободную торговлю со снятием всех таможенных застав, кроме Кизлярской), увеличении крейсерства на Черном море, для перехвата судов с пленными. Как видим, предусматривая силовые меры для пресечения продажи пленников (а значит, и устраняя стимулы для набегов), один из представителей кавказской администрации (причем лучших из таковых) стремится рекомендовать и пути смягчения набеговой деятельности горцев (источника, на его взгляд, всех их главных пороков), а затем — полного ее прекращения и обращения их «к земледелию и другим первоначальным промыслам гражданскаго состояния», особенно — мирной торговле (главному, по С.М. Броневскому пути образования горских народов), которая признавалась кавказским рыцарством (выражение самого автора) за «низкое ремесло». Другие современные авторы ранее также отмечали положительный потенциал рассуждений С.М. Броневского для поиска дальнейших путей мирной интеграции горцев в состав России. Оставаясь реалистом, этот деятель понимал, что развитие торговли в ее цивилизованном виде — дело будущего, поскольку, говоря сегодняшним языком, для функционирования рыночных отношений нужна транспортная инфраструктура, в т.ч. дороги, логистика, а также коренное изменение менталитета горских жителей. Впрочем, оставаясь сыном своего времени, С.М. Броневский в ряде мест своего, безусловно, ценного, в целом, сочинения адресует кавказским народам отнюдь не лестные эпитеты, упрекая их в лености, корыстолюбии, праздности, пьянстве и т. п. Особенно в этом отношении достается немирным чеченцам, «славнейшим в Кавказе разбойникам», которые «так обуяли в злодействе», что никого не щадят, и ведут, по мнению этого деятеля, «зверской образ жизни в высшей степени», и т. п.
Другим автором, который параллельно с С.М. Броневским, оставил важные свидетельства по интересующему нас вопросу, был академик Ю. Клапрот. В его описаниях набеги горцев как на «русскую территорию», в том числе, черноморские станицы, так и друг на друга являются совершенно привычным делом, в котором участвуют различные группы абазин (алтыкесеки, бешилбаевцы), черкесов (абадзехи, шапсуги, натухаевцы и др.), кабардинцев. Клапрот в целом не склонен давать резко отрицательные эпитеты горскому населению, тем не менее, и у него можно встретить выражения вроде: «Именно бедность, а также естественная склонность к грабежу превращают их в разбойников», и даже в одном случае стремление синонимизировать этноним «черкес» с понятием «разбойник», «грабитель». Констатация указанной склонности встречается в работе Ю. Клапрота неоднократно.
Он отмечал трудолюбие и земледельческие занятия карачаевцев, но тут же указывал, что они слишком слабы, чтобы заниматься военным делом. Иными словами, трудолюбие некоторых групп горцев вовсе не их достоинство. Черкесы, например, весьма не расположены к труду, и хотя расторопны и услужливы, но, в то же время, эгоистичны и лукавы, а также вероломны в своих действиях, занимаясь в основном войной, охотой и грабежом. Все же важно, что автор уже стремится видеть не только некие ментально-психологические, но и конкретные социальные основы стремления горцев к экспроприаторской деятельности — бедность, недостаток средств к существованию. Более того, как было уже отмечено выше, по Д.С. Ткаченко, творчество Ю. Клапрота во многом лежит в основе нового, европоцентрического представления о горце как обладателе особых, отличительных от европейца, черт характера — как о «благородном дикаре», который вплоть до появления реальных сведений о народах региона использовался как некий шаблон в описаниях Кавказа не только путешественниками, но и исследователями. Например, об ингушах Ю. Клапрот писал, что они в соблюдении правил гостеприимства, в совместном владении собственностью, в справедливом разделе того, «что удача или случай даруют им на их пути, они утрачивают видимость первобытного существования и выглядят побуждаемыми куда большими человеческими чувствами, чем мы, жадные европейцы, именующие себя изысканными и цивилизованными». Клише, созданное Ю. Клапротом, тяготело над серьезными этнографами даже в конце XIX века, но, в сравнении с некоторыми оценками кавказцев, высказанными С.М. Броневским, было шагом вперед в социокультурных взглядах на них со стороны российских авторов.
Передовые представители русской литературы также проявляли интерес к особенностям социального развития горцев. А.С. Грибоедов, в стихотворении «Дележ добычи» (1825 г.), которое в варианте, одобренном цензурой, звучало как «хищники на Чегеме» (что показательно уже само по себе — горцев, с официальной точки зрения, следовало называть именно «хищниками»), всесторонне проанализированном В.Б. Виноградовым, показал глубокое знание историко-этнографических реалий горской жизни, в том числе, ее «набеговой» стороны, героики этого феномена. Один из классиков русской литературы постарался взглянуть на ряд знаковых черт кавказского фольклора, менталитета и общественной жизни глазами самих горцев.
Очень важна и историко-литературоведческая оценка поэмы А.С. Пушкина «Тазит», главный герой которого, адыг по происхождению, воспитывавшийся в семье аталыка, предположительно, чеченца, совершил ряд действий, предосудительных с точки зрения традиционных представлений горцев: не ограбил тифлисского купца-армянина, встретив его по дороге, не вернул встретившегося ему беглого раба семьи, и, наконец, не убил безоружного израненного убийцу своего брата. За это он подвергается проклятьям со стороны старика-отца Гасуба. По мнению некоторых чеченских литературоведов (К.Б. Гайтукаев), эти гуманистические поступки Тазита, вовсе не чужды горской среде, например, великодушие по отношению к израненному врагу, убийство которого не принесло бы Тазиту чести. Однако другие исследователи (Г. Турчанинов, Г. Кусов) отнесли проявления гуманизма Тазита за счет влияния передовой русской культуры, воздействия идей христианства. И для этого есть основания, т. к. в подготовительных материалах А.С. Пушкина по написанию этой поэмы прослеживается намерение автора изобразить наставника Тазита священником-миссионером, либо черкесом-христианином. таким образом, новые черты в поведении горца могли быть связаны у А.С. Пушкина с влиянием христианства. Это вполне согласуется с отмеченным нами выше стремлением Пушкина (а также П.П. Зубова) сблизиться с черкесами посредством миссионерства, проповеди среди них Евангелия.
Еще одним автором, который выражал свое отношение к социальной действительности горцев в стихотворной форме, был И.Т. Радожицкий, творчество которого исследовалось Т.А. Колосовской. Он в традициях романтизма (и «ориентализма»!), рисует образ гордых и свободолюбивых горцев, которые желают: «… ловить добычу, промысл знать: / Губить, жечь, грабить, разорять…». Т.А. Колосовская видит в этих строках протест автора против жестокости и насилия, порожденных военными действиями на Кавказе. С другой стороны, Радожицкий показывает те детали захвата в плен во время набегов. Совсем в духе «раннего» Пушкина, этот автор рисует картину покорения Кавказа А.П. Ермоловым, когда «Двуглавый Казбек вековой, / И страшны Терека пучины / Смирились под его пятой». Но если А.С. Пушкин, приходя к необходимости присоединения Кавказа, в более зрелом возрасте осуждает при этом репрессивные методы его осуществления и отказывается от поэтизации образа А.П. Ермолова, отмечая негативные чувства черкесов по отношению к россиянам, то у И.Т. Радожицкого мы видим другие акценты. устами одного из горских князей он обосновывает необходимость применения силы по отношению к кабардинцам: «Но кто виной? Не кабардинцы ль сами? / Кто раздражал урусов грабежами?/…» и т. д. В итоге он приходит к совершенно иному (и по-своему обоснованному) финалу рассуждений: «Ах! Зачем бессильным драться! / Лучше власти покоряться, / Чем буянить, резать, жечь / И без славы в прахе лечь!» К этой идее бессмысленности и бесперспективности сопротивления сильнейшему, в конце концов, придут и сами горцы, что, например, выразится в недалеком будущем в движении зикризма в Чечне.
Между тем, деятели кавказской администрации продолжали придерживаться взгляда на племена Кавказа, прежде всего, с позиции «хищничества». так, представители уже упоминавшегося выше Комитета, учрежденного для устройства Закубанского края, отмечали, что всем этим племенам свойственна «буйная закостенелая наклонность к хищничеству и разбоям… ожесточенная ненависть ко всему благоустройству, образованию и порядку, наконец». Подобная «философия», причем в еще более жесткой форме, присутствует и позднее, причем у весьма компетентных исследователей Кавказа. Р.А. Фадеев в 1860 г. утверждал, что хищничество «перешло к ним [т. е. горцам. — Авт.] в кровь, образовало из них хищную породу, почти в зоологическом [курсив наш. — Авт.] смысле слова» (!!). Поэтому заключение Дебу о том, что у горских владельцев «грабительство сделалось единственным предметом их существования», и определение «злобные хищники» еще можно счесть за «умеренные».
Одновременно продолжала находить сторонников идея «благородного дикаря». Среди тех, кто создавал в ее русле свои сочинения, находился и И.Ф. Бларамберг. В его интересной, информативной и, по своему яркой работе (1834), мы встречаем ряд репрезентативных характеристик горцев. По Бламбергу, горцы — люди почти дикие. Их просвещение ограничивается следующим: как обороняться и нападать, где можно неожиданно атаковать врагов; как воспитать в себе ненависть к врагам, непременно уметь отомстить, и дорожить свободой более чем жизнью. Их единственное занятие — захват, являющийся единственным способом добыть одежду и оружие. При этом он не осуждается, поскольку считается такой же заслугой, как и удачно проведенная военная операция у русских. «Это — одно из первых качеств этого народа, его главное умение и цель всех их предприятий». Интересно, что сообщение Бларамберга о самом большое упреке в «немолодечестве», который девушка может адресовать молодому человеку у черкесов — это сказать ему, что он до сих пор не сумел украсть даже коровы — находит прямое подтверждение в работе англичанина Э. Спенсера, с одним только уточнением — коровы черноморской, т. е. похищенной у казака-черноморца. то же самое можно прочитать у этого автора и о чеченцах: «Никакая чеченская девушка не выйдет замуж за юношу, который не принимал участия в набегах или который показал себя трусом в каком-либо бою». Одним из первых И.Ф. Бларамберг описывает явление абречества. К абрекам он причислил наиболее отчаянных и беспощадных приверженцев ислама, клятвенно отказавшихся от всех форм социальных связей. Причины ухода в абреки таковы: «одни это делают, чтобы выделиться, другие — из-за бедности, третьи — вследствие какого-либо несчастья». По истечении срока клятвы абрек может и вернуться к обычной жизни.
Характер и нравы горцев могут быть объяснены «первобытным состоянием», в котором эти люди находились еще недавно. Нужда породила склонность к разбою и в следствие — взаимную подозрительность, за которой следуют коварство, вероломство, лицемерие, злоба и мстительность. От него вновь «достается» чеченцам, которые аттестуются, как «самые жестокие и дикие племена на Кавказе». Даже знаменитое кавказское гостеприимство — это следствие необходимости скрываться в чужих краях. Хотя народам Кавказа свойственна проницательность и большая рассудительность, но одновременно они по натуре очень подозрительны и непостоянны в суждениях, а также падки на лесть. Как видим, И.Ф. Бларамберг в духе «ориентализма» использует по отношению к горцам ряд резко отрицательных характеристик. Тем не менее, он объясняет недостатки кавказцев объективным фактором — нуждой (как и у Ю. Клапрота), а также особенностями социальных отношений. Показательно следующее заключение данного автора — «таким образом, они обладают всеми добродетелями и пороками людей нецивилизованных. Жестокие, мстительные, коварные по отношению к врагам, дома — они добры, гостеприимны, надежны в дружбе, воздержанны, почтительны к старикам и благодарны за благодеяния». Эта сентенция полностью отвечает концепции «благородного дикаря» в духе Ю. Клапрота.
Однако уже практически в то же время, что появилась работа И.Ф. Бларамберга, начали проявляться предпосылки для переоценки указанной концепции. Д.С. Ткаченко указал на важность «Записок» Я. Костенецкого, младшего офицера польского происхождения, участвовавшего в составе Куринского полка в Аварской экспедиции генерала Фези в 1837 г. Я. Костенецкий, оказавшись в глубине гор Дагестана, увидел самобытный и по своему яркий мир, который совершенно менял те довольно ограниченные, если не сказать, скудные, представления о Кавказе, особенно о Дагестане, существовавшие в российском обществе и науке. И крайне примитивные подходы XVIII в. к воззрениям на кавказские этносы и их общественный строй, деление их на «мирных» и немирных», ограниченные суждения о «хищничестве», европоцентристская романтизация горцев как «благородных дикарей» и т. п., не выдержали испытания на практике. Оказалось, что высокогорные аулы населены не сплошь грабителями и разбойниками, как представлялось ранее (да и продолжало представляться!) ряду российских деятелей, а людьми, занятыми устройством хозяйственной жизни. Наблюдения Костенецкого, опубликованные в 1851 г., а еще через десяток лет — И. Ограновича, вели к выводу о том, что с горцами следовало не воевать, а просвещать их, стремясь изменить их патриархальный уклад мирными методами.
Любопытно, что один из командиров Отдельного Кавказского корпуса, ген. Е.А. Головин пытался выявить, говоря современным языком, социально-политические факторы правонарушений, допускаемых горцами. Он отмечал, что часть горского населения Кабарды, представленная «значительными» людьми, предана правительству и не склонна к грабежам и разбоям. Лишь мелкие уздени и черный народ, «лишенный средств к обогащению» неблагонадежен в указанном смысле.
Упоминавшийся выше генерал Безобразов, надеясь на рождение истинной системы управления Кавказом, которая осенится светом разума, кротости и просвещении, одновременно не жалел красок в описании отрицательных свойств горцев, именуя их настоящими шайками гордых, развращенных необузданностью, закоснелых разбойников, а Кавказский хребет — их пристанищем. В то же время, хотя их рыцарство (!) и хищническое, но клонится более к героизму, «нежели к низкому смертоубийству». Генерал не склонен изображать быт горцев, как направленный на единый разбой, но отмечает, что они занимаются хлебопашеством, скотоводством, меновой торговлей (хотя и мало), изготовлением оружия, причем их хозяйство функционирует в соответствии с сезоном, которому подвержены и их набеговые предприятия (весна и осень). Другими словами, некоторые российские военные, которые, следуя общей тенденции, были склонны характеризовать горцев как хищников, стремились, все же, к описанию разнообразных сторон их быта.
Среди работ, написанных российскими авторами во второй половине — середине XIX в., часто представлявших собой более или менее пространные очерки, в отличие от основательных монографических исследований С.М. Броневского, Ю. Клапрота и И.Ф. Бларамберга, одним из наиболее важных является знаменитый труд барона К.Ф. Сталя «Этнографический очерк черкесского народа», по существу, представлявший собой книгу, в которой весьма компетентно рассматриваются реалии социокультурной, политической и духовной жизни черкесов, ибо своеобразным консультантом автора выступил знаток адыгского быта, поручик Омар Берсеев. И уже сам этот факт указывает на то, что совершалась более глубокая интеграция части адыгов в российскую среду. Но что особенно важно, в очерке Сталя, написанном в самой середине XIX в., тема набегов и «хищничества» получает наиболее глубокое раскрытие и освещается с учетом мнений самих горцев, без предубеждений, свойственных Броневскому и Клапроту, а также Н. Данилевскому. Последний представил свое сочинение (менее ценное, чем работа К.Ф. Сталя) несколько ранее, не удержавшись при этом от рассуждений вроде: «Дагестанцы имеют большое сходство с лезгинами: та же склонность к разбоям, самоуправству, своеволию, лености, пьянству и корыстолюбию», очень похожими на те, которыми пестрят сочинения П.П. Зубова. Наиболее же привлекает внимание то обстоятельство, что Сталь переоценивает реалии интересующей нас темы с точки зрения новых реалий, а именно появления идеологии мюридизма и ее отношения к горскому «удальству».
Один из подзаголовков этнографического очерка барона Сталя так и называется «Воровство и хищничество». Автор прямо говорит о том, что они играют важную роль в жизни горцев. Но этим и ограничивается, казалось бы, намечающееся сходство с заключениями его предшественников на сей счет. По К.Ф. Сталю выходит, что мотивы двух только что названных понятий являются, говоря современным научным языком, одной из коренных ментальных структур горцев. Но в отличие от названных или оставшихся за рамками нашего непосредственного анализа работ российских авторов XIX в. Сталь отходит от констатаций о «врожденной склонности» горцев к грабежу и т. п. «хищничество» для черкеса — единственное средство снискать себе состояние, вес и доброе имя. Автор ярко демонстрирует, что в обществе, где доминируют ценности, связанные с военизированным образом жизни — храбрость, отвага, презрение к опасности — у молодого человека, мужчины нет иной возможности, кроме удачного участия в набегах, доказать своему окружению, в том числе, старшим, ровесникам, а также девушкам, что ты достойный уважения джигит. К.Ф. Сталь, по существу, подчеркивает одну очень важную этнопсихологическую черту горца, чего до него не делал никто. Горец по натуре — это чрезвычайно репрезентативный субъект. Для него престиж, а так же, как сейчас говорят, имидж — понятие решающее. Та же самая добыча, например, скот, угнанный у соседей-горцев или у казаков, раздается знакомым, ибо наездник, военный лидер, должен быть щедрым. Это напоминает нравы европейского рыцарства, для которого копить было позором, а дарить, раздавать — доблестью. Ради того, чтобы его имя громко звучало в горах, было на устах местных сказителей, открывая, тем самым, путь к общественному признанию и уважению, высшим проявлением которого является звание «языка народа», черкес (в данном случае этот этноним можно рассматривать как понятие собирательное) пойдет на серьезные труды. Но они не будут связаны с сохой или косой. Сталь прямо пишет: «терпение, настойчивость, смелость, самоотверженность в хищничестве изумительны». И тут же трезво резюмирует: «Сколько прекрасных качеств духа человеческого, истраченных на такое низкое назначение!».
К.Ф. Сталь полагает, и справедливо, что необходимо дать честолюбивым горцам иное поприще для самоутверждения, что должно отвратить их от участия в набегах. В то же время, он видит только одно средство преобразования подобных понятий — христианство, которое их переработает и даст другое направление умам. Столь узкий подход к воспитанию горцев показывает историческую ограниченность автора. Конечно, в перспективе можно рассматривать это пожелание, как средство приобщения к европейской цивилизации вообще. Но у Сталя упорная борьба христианства против варварства и невежества носит, все же, жестко идеологизированный характер, ибо такую борьбу он рассматривает как крестовый поход XIX столетия! В очерке барона Сталя мы встречаем также важнейшую в плане целей данной статьи констатацию о том, что с 1835 года хищники приняли название хаджиретов (хажретов). К.Ф. Сталь уточняет, что так назывались приверженцы учения, проповедовавшего войну за веру и в целом, верно, делает вывод в том смысле, что набеги в российские пределы приобрели религиозную санкцию, и смерть во время «хищничества» давала право называться шагидом (шахидом), т. е. мучеником, воином, павшим в борьбе с «неверными» за веру. таким образом, работа К.Ф. Сталя помогает увидеть кульминационный пункт в эволюции феномена горского «хищничества», описание которого было начато Броневским и Клапротом. В недалеком будущем некоторые известные историки лишь, фактически, подтвердили данные Сталем оценки мотивации горского «хищничества» (Н.Ф. Дубровин). Работы же некоторых современных историков подтверждают именно такой генезис набеговой деятельности горцев — от престижного «промысла» к набегам на «газаватской» основе.
Итак, ознакомление с рядом показательных работ российских авторов конца XVIII — середины XIX в. позволяет сделать следующие выводы. Осуществляясь традиционно еще с XV-XVI вв., и вплоть до XVIII- XIX вв., как о том, в свою очередь, свидетельствуют иностранные путешественники, наблюдавшие быт жителей западной и в меньшей степени восточной части Северного Кавказа (Дж. Интериано, Джованни да Лукка, Николас Витсен, Ксаверио Главани, Шарль де Пейсонель, Ян Потоцкий, А. Оммер де Гелль, Э. Спенсер, и др.) и являясь заметной чертой местного быта, набеги за добычей и пленными носили промыслово-престижный характер в условиях (прото) феодально-патриархальных общественных отношений, а также отражали слабое или недостаточное развитие производительных сил в горских социумах. Дореволюционные авторы не смогли дать дефиницию уровня социальных отношений в горских обществах. Но, тем не менее, они весьма точно заметили их близость к эпохе гомеровских греков, германцам времен Тацита, спартанцам, когда, как одно время было широко признано в отечественной исторической науке, господствовала т. н. «военная демократия». Именно с ней известный историк кавказовед В.Н. Гамрекели связывал те родоплеменные отношения у горцев, которые содержали имманентные импульсы к набегам. Ныне указанный термин признан спорным, либо даже изжившим себя. Но к какому типу социо-политических отношений нужно тогда отнести строй, при котором господствует ментальность, основанная на ценностях «воюющих», если и термин «феодализм» является для реалий Северного Кавказа неоптимальным? Думается, все же, что термин «военная демократия» еще рано полностью сбрасывать со счетов.
По мере продвижения к предгорьям Кавказа линии российских укреплений и населенных пунктов, являвшегося результатом стремления России решать свои геополитические задачи (защита южных рубежей от посягательств Сефевидского Ирана и Османской империи, а также опосредованно — их западных «спонсоров»), российская инфраструктура Предкавказья также становится объектом нападений горцев, но характер их набеговой деятельности, по существу, не меняется. И только с конца 1820-х, но особенно в 1830-х гг., по мере распространения среди горцев идеологии суфизма-мюридизма преимущественно в ее газаватской версии, акции горцев по захвату добычи и пленных приобретают определенный религиозно-идеологический окрас. В то же время, работы историков, принадлежащих к Кавказоведческой Школе В.Б. Виноградова, указывают на то, что, по сути, набеговая деятельность горцев продолжала вплоть до конца военных действий на Северном Кавказе носить традиционный престижно-промысловый характер. Вряд ли стоит придавать ей самодовлеющее экономическое значение («набеговая экономика»). Ю.Ю. Карпов, глубокий знаток социокультурной сферы горских народов Дагестана, к сожалению рано ушедший от нас, сделал такое интересное заключение: «Фигурально выражаясь, набег давал горцу кусок масла, который тот, однако, мог положить лишь на хлеб, выращенный на собственной ниве (хотя, конечно, «масло» было лакомым «блюдом» в глазах общественного мнения)».
В завершение заметим, что набеговая деятельность была тесно связана с военной культурой горцев. То, что обеспечивавшие ее институты — аталычество и наездничество были поставлены вне российских законов, привело к ее деградации. Сфера бытования военной культуры постепенно переместилась из прикладной в идеологическую плоскость, приобретя фольклорно-этнографический оттенок. Но наиболее важно то, что, по мнению специалистов в данной области, у такого репрезентативного северокавказского народа как кабардинский, военная культура, сохранив многие специфические черты, постепенно вписывается в общероссийский военно-культурный контекст, что является, полагаем, явственным воплощением процессов российскости. Событийным проявлением этого стало участие кабардинцев (и других народов Северного Кавказа) в важнейших войнах России второй половины XIX — начала XX в. Наездничество же постепенно деградировало и выродилось в примитивные грабежи и казнокрадство. Его дальнейшая трансформация в известной степени представлена сложным феноменом абречества, которое в последние полтора десятилетия активно изучается учеными-кавказоведами.
Из монографии: Д.С. Дударев, С.Л. Дударев «СЕВЕРНЫЙ КАВКАЗ ГЛАЗАМИ ПРЕДСТАВИТЕЛЕЙ РОССИЙСКОГО ОБЩЕСТВА ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЫ — СЕРЕДИНЫ XIX ВЕКА»
